Проданные годы [Роман в новеллах] - Юозас Балтушис

Приехал, спрыгнул с лошади и, не сказав ни слова, стал закладывать лошадь в бричку. В новую, окованную Повилёкасом бричку.

— Эй, Подерис, перестань шутки шутить, — растерялся Повилёкас.

— Есть мне когда шутки шутить.

Повилёкас кинулся в избу. Вскоре оттуда послышались крики, ругань. А еще немного спустя вышел во двор Казимерас, подошел к кузне и стал смотреть, как запрягает Подерис. За ним подошел и Юозёкас, а потом и Салямуте и старуха. Один Повилёкас не показывался.

— Рад небось? — хрипло спросил Казимерас.

— А что же? Бричка ничего…

Все замолчали.

— Хоть бы покрасить дал, — опять заговорил Казимерас.

— Договорился в местечке красить. Ко дню богородицы Ладанницы будет готова.

Кончил запрягать, пристегнул вожжи, сел в бричку и самодовольно покачался на рессорах.

— Но-о-о!.. — хлестнул вожжами лошадь по боку.

Поехал. И пока ехал по деревне, все оборачивались, провожая взглядом удалявшуюся бричку.

— За сколько выцыганил? — успел еще спросить Казимерас.

Издалека донесся голос Подериса:

— За сколько сторговались.

Уехал. Братья еще постояли немного, а потом разошлись по своим делам. А дел было много. Шла весна, подсыхали поля, надо было пахать, сеять и боронить. Казимерас теперь с утра до вечера пропадал в поле, позабыв и поездки по сватам, и привозимые назад бутылки. А за ним и Юозёкас — всё молча, не спеша и один только бог ведает о чем думая. Даже Салямуте сбросила свои ботинки на шнурках, надрывалась под бременем весенних работ, только платка не сдвигала с глаз. Чтобы все знали: разнесчастная она.

Повилёкас пришел не скоро. Тихо насвистывая, подобрал разбросанные во время работы клещи, вытер фартуком наковальню, повернул рукоять пустых тисков, а потом остановился и стал глядеть куда-то вверх, будто чего-то искал, будто собирался сдирать кровлю. И я видел, как ходят у него на щеках желваки, ходят до самых ушей.

— Продава-ать, есть что продава-ать? — раздался во дворе голос Менделя.

Повилёкас вздрогнул, но не обернулся. Слышно было, как Мендель похлестывает кнутом, понукая свою сивку, как разбрызгивают грязь колеса его телеги.

— Продава-ать!.. — послышался его голос возле самой кузни. — Нио-нио-о-о! У кого есть тряпки и тряпчонки, старые бабьи юбчонки, — запел он, постукивая кнутовищем по дроге.

И тут Повилёкас вдруг выскочил из кузницы.

— Жид проклятый, смердит тут чесноком! Какого тебе черта надо? — крикнул он.

Схватил тележку Менделя за грядки, накренил. Кляча шатнулась к канаве, тележка опрокинулась. Мендель плашмя растянулся в грязи. Уперся руками, поднял голову — испуганный, растерянный.

— Повил… Повил… — залепетал он побледневшими губами. — Нехорошо ты шутишь, Повил…

— A-а, нехорошо! Не по вкусу тебе, искариот? Не по вкусу? А Иисуса мучить по вкусу? — выкрикивал Повилёкас, неистовствуя над тележкой, лягая ее ногой, переворачивая и опять опрокидывая.

Увидел он вывалившиеся пучки щетины, несколько пустых бутылок, рассыпанные коробки спичек и еще больше разбушевался. Исступленно прыгая, втаптывал вещи в грязь, раздавливал руками спичечные коробки и кидал спички наземь, испестрив ими вокруг черную грязь. А потом принялся за колеса, рванул с оси одно, потом другое, перекинул через изгородь…

— Повилёкас Менделя громит! — крикнул кто-то.

На шум сбежались люди. Глядели издали, хохотали, ржали, подзуживали Повилёкаса:

— Дай ему, дай, покажи, где раки зимуют!..

Мендель поднялся, весь грязным, очумелым. Уже не было страха на его лице, лишь блуждала какая-то жалобная улыбка. Оперся на кнутовище, молчал, ждал.

— Дай ему, дай! — хохоча, кричали люди. — Ты за что тележку наказываешь? Ты жида накажи, погладь по затылку! Ишь стоит, улыбается еще, рыжий мошенник!..

Неизвестно, чем бы все это кончилось, тем более что Повилёкас, так весело подзадориваемый людьми, все больше распоясывался. Но нежданно-негаданно подскочила Аквиля. Ничего не сказала ему, не подзуживала, не удерживала, а только стала перед ним и улыбалась уголком рта. Повилёкас побледнел, высоко занес обеими руками колесо, размахнулся.

— Ну? — крикнул вдруг упавшим голосом.

— Какой ты сильный, Повилюк, — спокойно ответила Аквиля.

И тут случилась вовсе уж неожиданная вещь: Повилёкас швырнул колесо в грязь, повернулся и почти бегом побежал через двор куда-то к гумнам.

Произошло это так внезапно, что я проморгал все, что случилось. И люди у изгороди стали расходиться, явно недовольные таким скорым и неудачным концом. Не трогалась с места только Аквиля. Она все смотрела вслед убегавшему Повилёкасу и улыбалась, но уж не уголком рта, а во весь рот и даже глазами.

А Мендель уже подоткнул полы лапсердака за пояс, кое-как перевернул телегу, опять насадил колеса на оси, побросал в телегу разметанную щетину, поднял бутылки. А потом опустился на колени и начал собирать спички, насколько доставала рука. Спички были в грязи, намокли и отсырели, и класть их было некуда — все коробки валялись тут же, растоптанные, измятые. Однако Мендель упрямо подбирал их, а набрав горсть, совал в карман лапсердака и опять протягивал руку за другими. Но вокруг спичек меньше не становилось, они белели в грязи до самой канавы, плавали в зеленоватой воде. И тут я увидел, как пот градом льется по лицу Менделя, крупными каплями скатывается по его рыжей бороде.

— Мендель, за что он тебя? — не утерпел я.

— Он мне не сказал…

— За дурость, — сердито бросила Аквиля, отворачиваясь и уходя прочь.

Лицо Менделя стало жалким. Поглядел он вслед Аквиле, утер пот.

— Она хорошая девочка, — сказал. — И он хороший человек. Он в местечке спрашивает, как моя Сара поживает, как мои детки поживают… Он хороший человек. — Поднял Мендель еще несколько спичек, подумал и пояснил: — Ему сегодня нехорошо, так и шутки у него нехорошие.

— А ты не будь дурак! — крикнул кто-то из-за изгороди. — В суд на него подай. Нет такого закона, чтобы спички рассыпать.

Мендель улыбнулся только и ничего не ответил, а продолжал собирать спички. Люди разошлись. Кляча стояла смирно, подремывая в оглоблях, и все ниже клонила голову.

Повилёкаса я нашел на гумне. Он ходил по току, возле навесов, насвистывал, выпятив губы.

— Уехал жид? — спросил, не оборачиваясь.

— Нет еще.

— Так чего же ты смеешься?

— Я не смеюсь.

— Не смеешься?

— Не смеюсь.

— Ну и балда! — сказал он, вдруг рассердившись.

С того дня Повилёкас стал почти неузнаваем. Забросил работу, махнул на все рукой. Иногда только зайдет в кузню, раз-другой стукнет молотком и опять бросает, опять уходит до вечера, бродит по задворкам, а вечером торопится в ночное. Раньше в ночное всегда ездил Юозёкас, но Повилёкас крепко завладел поводьями. Не только сам ехал, но и меня тащил с собою:

— Успеешь пролежать бока, когда состаришься.

А ночью на выгоне, когда парни спутывают лошадей и пускают их пастись, Повилёкас уж кричит:

— Айда! Пастушонок присмотрит за лошадьми.

Всей гурьбой уходили они в деревню. Поднимали на ноги дворовых собак, задевали девок, шныряли возле клетей, по задворкам, ухали по-совиному, орали по-кошачьему. Издали думаешь: война не война, престольный праздник не праздник, а вот собачья свадьба так уж наверняка. И везде Повилёкас заводила, не только за себя, но и за других придумывает все новые и новые проделки. В одну субботнюю ночь отвязали они каждый свою собаку и перевели на другие дворы. Утром спросонок идут хозяева в хлева, а там на них — рр-рр! — собака. Протирают глаза, никак не поймут: на своем дворе собаки кидаются. Полдня потом бродили по деревне, пока каждый не нашел свою собаку. Крики, лай, смех раздавались по улице до самой обедни и даже во время обедни. В другую субботнюю ночь задумали парии переменить во всех дворах ворота. У мужиков из Кощеевой казны дворы большие, ворота широкие — как принесут их какому-нибудь бобылю Шалнакундису или к другому такому же, как навесят на вереи, то пол-огорода прикроют. А его воротца, очутившись у Подериса, раскачиваются со скрипом, не закрывая и половины проема. И чуть не все воскресенье промаялись мужики, пока не вернули ворота — кто волоком, кто на телеге — на место. И все с тревогой ждали следующей субботы, предчувствуя, что утром найдут или борону на крыше, или ступу на верхушке березы, или еще что-нибудь… И все кляли парней, а поймать не могли, не знали, кто у них верховодит, кто подстрекает. И только старик Дирда каждое воскресенье призывал Повилёкаса и, сверля взглядом, спрашивал:

— Твоя работа?

— Придумаешь ты, папаша. Разве ты меня этому учил?

— Твоя работа, спрашиваю?

— Так я же говорю: разве я посмею ослушаться тебя?

Старик, не мигая, глядит на Повилёкаса и долго не может понять, насмехается над ним сын или правду говорит.